Семён Спивак: Мысли, которые можно найти на земле Пожалуй, главная личностная черта художественного руководителя Молодёжного театра на Фонтанке Семёна Спивака – доброе отношение
миру. Доброта – это то, на чём замешаны откровения его спектаклей, это то, что делает открытыми души зрителей, превращая их из посторонних друг другу людей в братьев по духу. Наверное поэтому Молодёжный театр – это действительно театр-дом, не только для актёров, но и для зрителей. Дом, в котором можно укрыться от невзгод и обрести друзей, где царит неподдельное веселье на актёрских бенефисах и живая дискуссия во время встреч актёров со зрителями. О том, как удаётся создавать творческую атмосферу в этом доме и состоялся разговор с Семёном Яковлевичем. О режиссёрском творчестве – Семен Яковлевич, вы свои спектакли строите методом этюдного существования. Как вы применяете этот метод на своих репетициях? – Театральный этюд можно сравнить с эскизом, не правда ли? Вы бывали
Русском музее и видели, сколько художник Иванов делал эскизов, чтобы написать «Явление Христа народу»? Почти две тысячи. Также и в театре
возможность строить спектакли методом, как говорил Станиславский, «проб и ошибок». Для того чтобы работать в театре, нужно иметь терпение:
режиссеру, к артистам. Потому что нужно выдержать две тысячи эскизов
из них выбрать какое-то конкретное лицо. Иногда при создании спектакля формируется компания артистов, которые готовы работать «археологами», иногда – компания, которая хочет «работать тракторами». Если находится лидер среди «археологов», то он «не пускает» тех, кто любит кататься
тракторах, он их сдерживает, и они тоже немножко начинают искать. Иногда бывает так – приходишь и делаешь сцену сразу же. Но в большинстве случаев «мелодия» ищется как композитором на пианино. Это сложно, потому что не все это понимают. Отчего родилась так называемая «новая режиссура», которая
большей степени занимается формой? Да оттого, что в душе копаться некогда, лучше найти какой-то пластический образ, и всё. Это мое мнение. Ведь не со зла же люди стали этим заниматься! Просто для того, чтобы копаться в душе, нужно иметь огромное терпение – чтобы пробовать так,
следующий день ещё раз пробовать, иначе. Станиславский ставил «Горячее сердце» Островского пять лет, я ставлю два года, Лев Абрамович Додин какие-то спектакли ставит три года. Я считаю, что это очень правильно, и
нельзя прийти и сказа– Я теперь не беру в театр актёров со стороны. Те, кто приезжают показываться из других городов, не то, чтобы обижаются, но отмечают, что получается закрытое учреждение. На самом деле оно не закрытое, просто я считаю, что есть разница между тем, когда студент учится у мастера-артиста или у мастера-режиссера. Когда мастер-режиссёр приучает его к тому, что надо искать… Я ввёл такой порядок, что вначале идёт «режиссерское время», когда артисты помогают режиссеру понять пьесу. Для артиста так психологически легче. Актёрская профессия очень сложная, она зиждется на очень стрессовых моментах, и если актёра ставить всё время в состояние экзамена, он ничего не сыграет. «Режиссёрское время» длится до премьеры. Ведь когда идёт премьера, даже если мне что-то не нравится, я не могу остановить спектакль, это уже «актёрское время». Я только в антракте что-то могу сказать актёру. Так что если режиссура – это творчество, то артист тоже не должен останавливать «режиссерский спектакль», а попробовать сделать то, что просит режиссёр. Режиссёр «рисует». Ведь может же быть такое, что у режиссёра, а не только у артиста, есть вдохновение? Можно так предположить? А что такое вдохновение? Как пишет великий Питер Брук, сцена для режиссёра в тумане. Представляете, режиссёр видит какую-то свою, невидимую другим сцену, а в этот момент артист говорит ему: «Я не понимаю!» И режиссёр должен выйти из своего состояния, объяснить артисту, и опять попасть в «свой спектакль». Мне кажется, это бред, это всё равно, что идёт спектакль (а артист же ведь тоже художник, у него тоже бывает вдохновение), и вдруг раздается: «Сейчас же выйдите из зала!» Артисту приходится выйти из изменённого состояния, и потом ему будет очень трудно опять войти в него. Это все равно, что интимные отношения, очень тонкий процесс, который вдруг прерывают стуком: «У вас соли не будет?» Мы с первого курса приучаем артистов уважать режиссуру, потому что вроде все уважают, а на самом деле не очень. Я говорю по самому глубинному счёту, ведь нас интересуют спектакли, в которых воздействуют не словами и даже не артистами, а какой-то внутренней музыкой. По этому счёту, я думаю, в каждом театре есть сложности. Так что этюд – это свобода. Я не ставлю спектакль. Я набрасываю его – так я себе говорю. – Актёр–помощник – это здорово… – Некоторым актёрам нравится объяснять… В этот момент всё и происходит – его вовлечение, соблазнение, искушение. Он говорит, не прерывая репетицию. Ведь репетиция тоже имеет свой ритм. Идёт творческая трапеза, которую нельзя остановить, надо вплавляться в этот ритм по чуть-чуть, тактично. – У ваших спектаклей есть какое-то невыразимое обаяние. Понимаешь, что что-то происходит на уровне души. – Теперь вы понимаете, как это трудно делается! О спектаклях – Основные темы ваших спектаклей – это любовь, семейные ценности?ть: «Ну, в общем, вы сели, потом встали, потом
включим музыку, и это сверху опустится». Ведь самое сильное впечатление в театре – это артисты. Что такое этюд? Это поиск. Этюдный метод –
работа набросками. – Вы и студентов приучаете к такому способу работы?
– Любовь – да. Мы ставим про простые вещи: любовь, семья. Много у нас спектаклей на тему призвания. Мы ставим спектакли про простых людей, мы не ставим про выдающихся, святых… – А Жанна д'Арк? – Её мы представляем не как святую женщину, а как простую деревенскую. Именно поэтому зритель очень любит этот спектакль. – У вас есть спектакль, посвящённый ещё одному необычному герою – Дон Кихоту. Театровед Наталья Старосельская сказала об этом вашем спектакле, что он о поколении тех, чья юность пришлась на 60-е годы, кто всю жизнь помнили, что в жизни есть идеалы… – Я ставил спектакль о поэтическом ощущении. Что ему делать в разлинованном, разумном, трезвом мире? Это могло быть и в 60-е, и в 80-е годы, а сейчас тем более. Я считаю, что это спектакль, направленный в защиту поэтической игровой натуры, в защиту художника . Не всё в нашей жизни подчиняется здравому смыслу, рассудку. Считается, что эти слова означают нечто положительное, позитивное. А что делать людям, у которых нет здравого смысла? Я думаю, что таких людей много, и о них надо говорить. Это как Гоголь сказал про свою «Шинель», что он написал эту повесть в защиту беззащитного, запуганного мышления. Вся русская литература, весь настоящий русский «культурный слой», он же всегда не за бойких, не за сильных, не за разумных… Не за победителей, не за чемпионов, а за тех, кто победил в другом. За тех, кто чемпион в какой-то сострадательности, добре. Сейчас же ведь это всё «отстой» – добро, любовь, верность, откровенность, правда. Я думаю, что это тема моего спектакля. – Вы ощущаете свою принадлежность к какому-то режиссёрскому поколению? – Нет. Абсолютно не ощущаю. Я Наталье Старосельской говорил, что не ощущаю. Ну, какой я шестидесятник! Я закончил институт в 80-м году, может быть я восьмидесятник? – О чём спектакль «Три сестры»? – Когда работали над спектаклем «Три сестры», мы думали, о чём вообще эта пьеса? Благодаря этюдам мы пришли к выводу, что Чехов, условно говоря, документалист, и решил проследить за группой людей в течение пяти лет. Ясно, что, как у всех нас, у них произошли какие-то приобретения и очень большие потери. Несмотря на это, как все мы, герои продолжают жить, работать и двигаться вперёд. Не ахти какая большая мысль, но я так думаю, что, когда мужчина и женщина пытаются зачать ребёнка, у них тоже не ахти какая большая мысль. Я люблю мысли, которые можно найти на земле, а не просто придумать. – Другие постановки по этой пьесе, появившиеся позже вашей, иногда кажутся репликами на ваш спектакль. – Примерно то же самое сказала московский критик и наш лучший чеховед Татьяна Шах-Азизова. Я тоже очень люблю этот спектакль, но немного жалею о том, что, наверное, зрителям очень трудно сидеть четыре с половиной часа. Хотя к нам на «Три сестры» ходят. И артистам трудно. Но 4 они уже сыграли 87 спектаклей. На фестивале Чехова в городе Мелихово обсуждение спектакля прошло в высочайшей степени приятно. Многие московские критики говорили: «Это же про меня! Мы также с друзьями сидели вечерами, играли на гитаре!» Всегда самое трудное – сделать простую историю. Мне очень нравится восточная философия. Так вот самое главное слово в восточной философии – слово «ясность». Ясности очень трудно достичь. Мы сейчас ставим «Доброго человека из Сезуана» Брехта, там всё ясно, там есть душевная ясность. Душевная, как говорил Достоевский, точность. «Тонкий человек душевно точен». Так сказал Фёдор Михайлович, и мне кажется, это классное выражение. – Ваш первый спектакль – «Сон в летнюю ночь» – вы поставили в Театре Ленинского Комсомола… – Это была смелая проба. Гениальному режиссёру Геннадию Михайловичу Опоркову в голову пришла классная идея – он взял очень много молодых артистов (что мы сейчас делаем каждый год) и дал им режиссёра – меня. Они развивались, и я развивался. Моей второй постановкой был нашумевший спектакль «Дорогая Елена Сергеевна». Вы его, наверное, не видели… – Я была у вас на фестивале этой пьесы. – Ух, они классно тогда сыграли, эти ребята! У меня осталась плёнка, замечательно сыграли. Я был взволнован очень после этого спектакля. – Само событие было замечательное. Оно показало, что эта пьеса волнует людей не только разных поколений, людей из разных стран. – Мы ещё хотели сделать Фестиваль пьесы «Три сестры». Но нас остановил переезд в новое здание, на это ушло очень много сил. Об артистах – Чем вы вдохновляетесь, когда приступаете к работе над спектаклем? – Тем, что мне очень нравится, например, сидеть на репетиции с нашими артистами, вести с ними диалог. Мы строим театр-дом, и сидим как дома, иногда заказываем чай. Такое общение меня очень вдохновляет. Многих артистов я очень люблю… – Я вижу у вас в кабинете фотокарточку одного из ваших артистов. Это Сергей Барковский в роли Ленина? – Это проба. Некоторые люди, которые входят ко мне в кабинет, и, наверное, не сразу узнают Барковского, очень странно на эту фотографию смотрят. Он здесь очень похож на Ленина, вплоть до плеча и до прищура. Кажется даже, что ты где-то видел такой его портрет. Это мастерство артиста. Меня вдохновляет общение. Я думаю, что общение вообще самое главное в жизни, и если нам удалось чего-то добиться в нашем театре, это очень близкого общения. Хотя иногда, когда у кого-то что-то случается, это очень бьёт по всем, потому что мы очень близки. Например, очень сложно было, когда умер Леонид Осокин. Ведь он наш брат… – Заменивший Осокина в «Трёх сёстрах» молодой артист Юрий Сташин, мне кажется, повторяет его рисунок роли...
– Не согласен, он играет иначе, по-своему… Я имею в виду какую-то душевную задачу. Он другой. Но, конечно, он уважает Осокина, все его любили. И мы боялись, что спектакль погибнет, но он идёт, он остался в живых. Я считаю, что это лучшее доказательство того, что мы Лёню любим, ведь он очень любил этот спектакль. – Наверное, спектакль актуален ещё и благодаря заключительному монологу Андрея Прозорова, начинающемуся со слов: «Нашему городу двести лет…». – Чехов так написал его, потрясающе. У меня во время исполнения этого текста всегда такое внутри – начинает «колбасить». Это такой тонкий, поэтический и правдивый текст про всех нас. О последней премьере – Последний ваш спектакль – «Семья Сориано». По этой пьесе поставлен замечательный фильм «Брак по-итальянски»… – Я считаю, что пьеса не похожа на сценарий этого фильма. В частности потому, что в фильме не выделены дети. А некоторые люди считают, что Сергей Барковский сыграл лучше (я сейчас скажу ужасную, кощунственную вещь), тоньше, чем Марчелло Мастрояни. Потому что он проходит бóльший путь, чем Мастрояни. ХХ век семью разбил, разлучил. Свою роль сыграло неимоверное стремление к большим деньгам. Мне хотелось временем сядет на цветок. Это природа так придумала – есть же такие виды насекомых, где самец нужен только, чтобы оплодотворить самку, после чего он умирает. Иногда самка его съедает после оплодотворения. Значит, я всё- таки, где-то рядом с истиной. Я очень жалею, что я не женщина, я был бы более мощный, более мудрый. Но я сейчас приближаюсь к женщине. – Но женщине руководить театром, наверное, тяжело. – Помощницы у меня женщины. На женщину можно положиться. – Наверное, как сказал режиссёр Анджей Бубень, хорошо, когда есть соединение мужского и женского. – Да, я поэтому йогой и занимаюсь, чтобы уравновесить. Ведь в нас же во всех есть и мужчина, и женщина. Агрессивность, рациональность – это мужчина, тепло, эмоциональность, взвешенность, разумность – это женщина. Я уже девятый год занимаюсь йогой. Я считаю, что спектакль я сделал только благодаря йоге, потому что мои «весы» подошли к балансу. Сейчас они качаются, но скоро уравновесятся. О театральных критиках – Эймунтас Някрошюс сказал как-то, что в Литве критики и режиссёры – это разные партии. Как вы считаете, в Петербурге то же самое? И в чём, на ваш взгляд, задача театрального критика? – Что бы я сказал студентам, которые поступили на первый курс театроведческого факультета? В великой книге, которую писали люди, которые умнее, выше нас с вами, написано: «Не судите, да не судимы будете». Да? Ведь там в скобках не написано «кроме театральных критиков»? Нет, это относится ко всему человечеству. Мы, конечно, не можем полностью приблизиться к этому идеалу, но нужно хотя бы понимать, что есть такая заповедь, и скобок и исключений нет. И когда ты начинаешь быть критиком и режиссёром – режиссёр ведь тоже критикует артистов на репетиции – нужно понимать, что человек живой, у него есть сердце, желудок, почки, мозг, нервная система. И вот если бы, как я приучаю к тому, что есть «режиссёрское время» с первого курса, если бы педагоги внушали эту простую мысль первокурсникам, мне кажется, не было бы такой ситуации, о которой сказал Някрошюс. У меня очень много друзей-критиков. Я люблю людей тактичных. Они есть в критике, и в Петербурге очень много есть, а было ещё больше. Не знаю уж, почему сейчас стало меньше… – «Сложная экономическая ситуация», наверное… – Может быть, я не знаю… Понимание, что рядом, напротив тебя сидит живой человек, и слово может ранить… Библия как начинается? «В начале было слово, и слово было Бог». Нужно понимать, что словом можно убить человека. Например, мы знаем, что английский литературный деятель Чаттертон прочитал в газете критическую статью и покончил с собой. Мне кажется, надо понять, что мы все живые. Но можно же любить людей, которые не увязываются с твоими представлениями о театре? Ведь всё в жизни относительно, как сказано в Библии, и истины на земле нет. Мы можем только в бесконечности приближаться к истине. И если ты понимаешьпоказать, как мужчина возвращается к природе, что ли. Как он мудреет, как становится более тонким. Потому что до этого я всегда считал, что самое тонкое существо на свете – это женщина. Но я вдруг понял, что можно стать тоньше. На этом спектакле происходит нечто любопытное. Обычно в театр ходит больше женщин, потому что они более чувствительны. На этот спектакль женщины тащат своих мужей. И вы знаете, все мужья почему-то сидят в одной и той же позе – как будто им со стороны показали что-то, и они сидят, как дети. И жёны очень довольны, они как-то, с огоньком, посматривают на своих мужей. Очень тепло… И ещё, мне кажется, достижение этого спектакля, что, не всё так хорошо заканчивается, потому что можно было сделать апофеоз – они поженились и так далее. Но мне было важно показать, что они уже не молодые люди. Понятно, что они будут мост друг к другу строить, но когда ещё этот мост построится… Вокруг дети. В общем, это долго разрешимая проблема. – Но есть свет в конце тоннеля… – Есть, да-да, он блестит, но пока не очень ярко. Его яркость впереди – я так думаю. Когда им исполнится 60, ведь героям пьесы 48 и 52, артисты младше. Они увидят, что скоро конец, и я думаю, вот тогда включится большой свет. Это спектакль – как бы процесс соединения и восхождения. – В целом ваш диагноз в отношении мужчин не очень оптимистичен… – Я считаю, что я прав, я уже это говорил, но особо никто не обиделся из мужчин. Они, я думаю, могут сказать себе: «Ерунда это всё!». Но мне кажется, что я прав, что мужчины – это мотыльки. Может быть, кто-то со
эту фразу, то ты как бы не очень уверен даже в том, что ты делаешь. Последнее, что я скажу – тонкие люди иногда бывают очень робки. И когда все начинают «стрелять», они боятся сказать: «Друзья, а я считаю, что это интересно!» Боятся. И я их понимаю, потому что, когда идёт «бой» по кому- то… – …подставляться под «пули» не хочется. – А если подставляться под «пули» не хочется, то, надо понимать, что под «пулями» оказываются режиссёр и артисты. Это очень больно. Эти ранения потом очень долго лечатся. А у некоторых и не вылечиваются, вот они и ломаются. Но с тех пор, как я стал заниматься йогой, для меня немножко это всё как бы чуть-чуть ушло с первого плана. Для меня бой где-то вдалеке, в другом городе.